В августе 41-го. Когда горела броня - Страница 44

— Огонь! Огонь! Не лежать, убьют! — надсаживаясь, крикнул политработник и одну за другой метнул в немцев все три остававшиеся у него гранаты.

И тут же, словно ждал этой команды, ожил «Дегтярев», проведя ровную, в полдиска строчку по доскам забора. Несколько фашистов упали, другие залегли и открыли яростную стрельбу, но с десяток самых отчаянных продолжали бежать вперед. Двое из них тащили за рукоятки какие-то плоские, величиной с большой поднос, круглые штуковины. Гольдберг похолодел — немцы несли мины, чтобы подорвать танк. У него не осталось даже гранат, только наган, то ли с тремя, то ли с четырьмя патронами в барабане. Липкий страх сковал руки, не давая пошевелиться, комиссар всхлипнул и заставил себя встать. Голова была пустой и легкой. Отстраненно, словно все это происходило не с ним, Гольдберг прикинул, скольких он успеет застрелить, и, пошатываясь, бросился к танку. Добежав до машины, он пригнулся и выглянул из-за гусеницы. Немцы были метрах в двадцати, и комиссар сорвал заляпанные потом и пылью очки. Уперев локоть в железо, Валентин Иосифович прицелился в расплывающиеся серые фигуры и плавно нажал на спуск, но вместо сухого выстрела «нагана» по ушам ударила короткая очередь ППД. Гольдберг обернулся и с невероятным, расслабляющим облегчением понял, что он не один.

Когда комиссар поднялся и побежал к танку, все его бойцы, все, кто мог стоять на ногах, последовали за ним, лишь пулеметчики продолжали прижимать немцев к земле короткими, скупыми очередями. В подбегающих гитлеровцев полетели гранаты, автоматчики, не научившиеся еще правильно использовать свое оружие, били длинными очередями. Немцы заметались, двое, несмотря ни на что, попытались прорваться к танку и упали в пяти метрах от него. Четверым удалось уйти, и Гольдберг с досадой подумал, что, хотя храбрости его людям не занимать, стреляют они паршиво. Снова оглушительно ударила танковая пушка, танк зарычал, выпуская клубы вонючего сизого дыма, и разведчики едва успели отскочить, чтобы не попасть под гусеницы. «Тридцатьчетверка» развернулась навстречу немцам и открыла огонь из обоих пулеметов, отжимая врагов в глубь сада. Немцы, не выдержав, начали отходить, и у комиссара мелькнула совершенно безумная мысль — догнать, добить. Но тут за спиной раздалось дружное «Ур-р-ра!», и Валентин Иосифович понял, что это уже не нужно — второй батальон наконец-то дошел до поселка.

* * *

Немецкий огонь не смог остановить атаку бойцов Асланишвили, но разозлил до остервенения, и, дорвавшись до врага, они дрались с той беспощадной яростью, которая сотни лет пугала тех, кто вторгался в Россию с запада. За немцами были полтора года победоносной войны, покоренная Европа, идеи о превосходстве их нации, их расы, так что отходить без боя они не собирались. Упустив момент для контратаки, гитлеровцы вынуждены были обороняться на своих позициях, храбрости, силы, уверенности им было не занимать, и на окраине старого русского села, а ныне большого колхозного центра Воробьево, завязался самый ожесточенный бой из всех, что видела эта земля.

«Трехлинейка» против «маузера», трехгранный штык против штыка-ножа, красноармейцы и немецкие солдаты сцепились среди яблонь, вокруг нехитрых колхозных строений, на поросших сорняками пустырях, щедро поливая их человеческой кровью. Выстрелы, крики, ругань, взрывы гранат, рев и лязганье танков слились в чудовищный гул, в котором тонули приказания и трели командирских свистков, здесь не просили пощады, да ее никто и не дал бы. Люди дрались штыками и прикладами, стреляли в упор, рубили кинжалами и саперными лопатками, там, где не было места размахнуться, били кулаками, душили, давили. И хоть ярость русских и ярость немцев имела разные причины, сейчас все это отошло в сторону — осталось только бешенство и желание убивать, убивать не для того, чтобы победить, а для того, чтобы выжить. Все приемы штыкового боя, все навыки рукопашной схватки, все, что давали в учебных лагерях, оказалось позабыто, ломая штыки, красноармейцы били винтовками, как дубинами, хватали кирпичи и продолжали драться.

Они были крепкими ребятами, эти рабочие и крестьяне в серых мундирах, их готовили офицеры и унтеры, прошедшие ад Первой мировой войны, их боевой дух был высок, но все это продержалось недолго. На стороне бойцов второго батальона было численное превосходство, сознание своей правоты и ненависть людей, которых война оторвала от привычной, только-только начавшей налаживаться жизни, и отправила сражаться и умирать за сотни, если не тысячи километров от дома. К такому бою немцы готовы не были, те, кто мог, обратились в бегство, оставшиеся дрались с ожесточением отчаяния. Два десятка гитлеровцев во главе с офицером отступили в один из сараев и отстреливались из пулеметов и винтовок, не подпуская красноармейцев, пока Турсунходжиев не поставил свой Т-26 в двадцати метрах от строения и, стреляя из пушки по проломам и окнам, не подавил сопротивление фашистов. Еще через пять минут все было кончено. В плен попало всего семнадцать гитлеровцев, в основном тех, кто был ранен или оглушен и оставался на земле, пока схватка не кончилась.

Только теперь командирам удалось навести порядок в ротах и подсчитать потери, которые оказались меньше, чем можно было ожидать при таком бое. Опьяненные победой бойцы рвались дальше, но Асланишвили, горячий в минуты передышки, в бою становился не по-кавказски спокойным, подавляя природную свою осетинскую удаль и склонность к авантюре. Подождав, пока подтянутся пулеметчики, и отправив связного к артиллеристам и минометчикам, капитан выслал вперед разведвзвод, приказав выяснить, где находятся немцы, установить их численность и огневые средства. Лезть на рожон комбат не собирался.